Журнал «Казань», № 8, 2017

Всю жизнь должно сопровождать художника чувство неуверенности. Это чувство ответственности. Потерявший его — уже не художник.

Не нужно ничего придумывать, пиши о своей жизни — в ней все­гда есть за что зацепиться. Необходимо только подобрать слова, те самые, без которых нельзя. Это и будет литературой. Для писателя главное — добраться до сердца.

Сергей Говорухин

Я знал его всю его жизнь — пятьдесят лет и полтора месяца — со дня рождения до дня ухода…

Совсем маленьким он уже был самодостаточным: сидя на полу в загончике с игрушками и постоянно слушая классическую музыку — Вивальди, Моцарта, Шопена, Рахманинова… (мама Юнона включала), он что‑то с огромным увлечением складывал, разбирал, мастерил, творил. И дальше он уже постоянно трудился. Рано начал писать. И стихи, и прозу.

Конечно, снег. Конечно, первый.

Конечно, крыши занесло.

Расслаблены, конечно, нервы.

Конечно, чисто и светло.

Конечно, двое у окошка

счастливо встретят первый снег.

Конечно, двор. Конечно, кошка.

В снегу, конечно, человек.

И снежная, конечно, баба

вся подбоченилась слегка,

И кажется, не так уж слабо,

и жизнь прозрачна и легка.

Конечно, лёгкою позёмкой

нас заметает не спеша,

мечта, конечно, нитью тонкой,

и за душою ни гроша.

Конечно, лёгкое пальтишко

Накину и уйду бродить.

Туда, конечно, где мальчишкой

Ушёл со снегом говорить.

***

У Сергея было обострённое чувство справедливости. Во всём. Война и всё связанное с нею вонзились в него навсе­гда.

Жили они на улице Театральная, 13. В День Победы Серёжа ставил на окно музыкальные колонки, и во двор лились фронтовые песни в исполнении Марка Бернеса, Клавдии Шульженко и других знаковых певцов. На сэко­номленные от школьных завтраков деньги готовил для ветеранов во дворе дома импровизированный стол: фронтовые «сто грамм» и нехитрая закуска. Минута молчания была для него священна…

Откуда у мальчишки было такое пронзительное отношение к военному подвигу? Не будучи на вой­не, он, как и Владимир Высоцкий, казалось, всё знал про неё, был пропитан ею, сопричастен.

Перебирая в памяти события и годы его жизни, понимаешь, как же он был огромен во всём: и в творчестве, и во взаимоотношениях с людьми. И если охарактеризовать его одним словом, то это слово — НАСТОЯЩИЙ.

Он был по­чти бескомпромиссен. На всё имел свою собственную точку зрения, своё понимание правды.

Если в детстве Серёжки я был для него в некотором смысле учителем (он даже называл меня своим духовным отцом), то потом он сам стал для меня наставником.

Что же оставил после себя этот НАСТОЯЩИЙ человек? Прежде всего, память тех, кто знал его близко. А также книги и фильмы, снятые им по его сценариям.

Повести — «Никто, кроме нас», «Сочинение на уходящую тему», «Земля людей», «Прозрачные леса под Люксембургом». Рассказы «Туманный край небес», «Христа ради», «Сто сорок лет одиночества», «Нарисуй меня, Женечка» и другие. Миниатюры «От шестна­дцати до два­дцати», «С два­дцати до вой­ны»… Фильмы «Никто, кроме нас», «Сочинение на уходящую тему», «Земля людей».

Один фильм — «Прокляты и забыты», снятый с Инной Ванеевой и получивший премию «Ника», промельк­нул как‑то на ТВ. Все остальные не были показаны ни на одном канале. «Нерентабельны»,— усмехался Серёжка. А зомбирующие се­го­дня телезрителей сериалы так уронили­ планку настоящей культуры — дальше некуда. Это я так — в скобках.

Война в Чечне полоснула его по сердцу как кин­жалом.

На съёмках фильма «Прокляты и забыты» (прокляты там и забыты здесь) он был ранен, потерял ногу, чуть выжил.

С 1994 по 2005 год Серёжа в качестве военного корреспондента принимал участие в боевых действиях на территории Афганистана, Таджикистана, Югославии и Чечни, участвовал в три­дцати боевых и трёх специальных операциях. Получил орден Мужества и орден Сергея Радонежского III степени, медали «За отвагу», «За воинскую доблесть», «За участие в контртеррористической операции» и другие награды.

Серёжка, родной, маленький мой!

Я слушал тебя в животе твоей мамы. Я встретил тебя на вокзале в Казани (родился ты в Харькове) в два с половиной месяца твоей жизни. Ты глянул из белого мехового мешка, своего первого в жизни пальто, и потом всю жизнь смотрел на меня такими добрыми глазами.

Я вижу тебя в квартире на Театральной — в первой квартире — на четвёртом этаже, в ванной, где я «отучал» тебя курить (как же — отучил!). Где я первый и единственный раз ударил тебя и услы­шал твоё «фашист» в ответ, и как мы, обнявшись, оба плакали: ты от обиды, а я от жалости к тебе и презрения к себе.

Я по­мню тебя на дорогой нашей Второй Малой. И в доме. И в саду. Я по­мню все подарки, которыми ты так рано начал одаривать меня и продолжал делать это всю остальную жизнь. Я по­мню твою спящую голову на моих коленях и свою нежность к этой голове — такой родной, такой беззащитной, такой из детства, такой запутавшейся и раздёрганной, а потому ещё более родной, дорогой, близкой…

Твои любовь и нежность ко мне отепляют мои се­го­дняшние дни.

А как ты любил, как боготворил свою маму Юнону! Сколько добрых и благодарных слов ты посвятил ей. «Первый друг и учитель на всю жизнь. Одним словом, мама…» Как ценил её корректуру, как гордился её педагогическим профессио­нализмом и считал одним из крупнейших в стране спе­циа­листов те­атрального мастерства.

В 2004 году Серёжа написал:

Войной рождённые поэты

Не возвращаются с вой­ны —

Мы между тем и этим светом

Отныне быть обречены.

Ко­гда же нашу оболочку

Смиренный обозначит крест,

Вы не спешите ставить точку —

Мы будем там и будем здесь.

Мы, круг смыкая,— не уходим.

Строкою прорастая в вас.

Нам в лист учётный пишут: «Годен.

Отправлен временно в запас».

Есть люди, которых ведёт по жизни постоянное стремление к творчеству. Елена Смелова через месяц после ухода Серёжи написала: «На мой взгляд, Сергей Говорухин был и останется совестью того, кто считает себя порядочным человеком в наше постперестроечное совковое время. Всё его творчество, на мой взгляд — это не только Война, как описывают его творчество многие окололитературные критики, но и Добро и Любовь всеобъемлющая. Размышления о Времени и о себе… Это тот человек, с кем бы хотелось быть рядом всю жизнь, чувствовал жизнь ёмко, умел любить и ненавидеть… Сильный и доб­рый мужчина мечты. Он просто не вернулся с Войны…».

Он был внешне колючим и внутренне очень мягким и ранимым. Я звал его кактусёнком. А Юнона называла ёжиком. При полной отдаче всем казалось, что сам он недополучил любви, тепла и нежности.

«Маленький»,— так я звал его всю жизнь, и на пятидесятилетии Серёжки сказал, поцеловав его в лысину: «Маленький‑большой, давай поживём ещё»,— имея в виду себя, свой возраст. А через месяц с небольшим его не стало…

В 1999 году Серёжа написал: «Ко­гда я умру — поставьте над моей могилой обыкновенный, сваренный из нержавейки обелиск с красной жестяной звёздочкой. Не из‑за приверженности к какому‑либо политическому устройству, а лишь потому, что душа моя и мысли навсе­гда остались в той эпохе.

Я пережил свою эпоху на 15 лет. Вероятно, буду жить и дальше. В бесконечном противоречии с окружающим миром, который нико­гда не сумею постичь.

Положите меня рядом с Гроссманом на Троекуровском кладбище — я буду разговаривать с ним оставшуюся вечность. Именно с ним мне необходимо поговорить о мужестве и одиночестве писателя, о великом таинстве СЛОВА. О времени, стирающем слова…»

Это завещание Сергея выполнено.